Тэффи

О РУССКОМ ЯЗЫКЕ

   Очень много писалось о том, что надо беречь русский язык, обращаться с ним осторожно, не искажать, не вводить новшеств. Призыв этот действует. Все стараются. Многие теперь только и делают, что берегут русский язык. Прислушиваются, поправляют и учат.
     – Как вы сказали? "Семь раз примерь, а один отрежь"? Это абсолютно неправильно! Раз человек меряет семь раз, то ясно, что вид надо употреблять многократный. Семь раз примеривай, а не примерь.
     – Что? – возмущается другой. – Вы сказали "вынь да положь"? От глагола положить повелительное наклонение будет "положи", а не "положь". Как можно так портить русский язык, который мы должны беречь как зеницу ока?
     – Как вы сказали? Надеюсь, я ослышался. Вы сказали:"Я иду за вином"? Значит, вино идёт впереди вас, а вы за ним следуете? Иначе вы бы сказали:"Я иду по вино", так говорят:"Я иду по воду", – так и следует говорить.
     Давят, сушат, душат!
     Думал ли кто-нибудь, живя в России, правильно ли он говорит? Приходило ли кому-нибудь в голову сомневаться в законности своего произношения или оборота фраз?
     Огромная Россия сочетала сотни наречий, тысячи акцентов. Каждая губерния, каждый уезд окали, цокали, гакали по-своему. Тот сухой академический язык, который рекомендуется нам сейчас, существовал лишь в литературе, когда автор вёл речь от себя, потому что, как только он начинал писать языком живым, на котором люди говорят, сейчас перед читателем выявлялась личность, от которой слова шли. Под безличным, гладким литературным языком автор прячется, отрекается от себя, говорит "объективно".
     "Чуден Днепр при тихой погоде", – это не значит:"Я нахожу, что Днепр чуден". Это значит, что он чуден, и этот факт я сообщаю.
     Если же вы прочтёте восхваление Днепру, выраженное разговорным языком, то сразу увидите, кто говорит.
     "Ну и Днепр, ну и речища..." – говорил помещик, исправник, купец.
     "Днепр в хорошую погоду это сама прелесть!.." – говорила провинциальная барышня.
     Если бы пришёл к вам приятель, шофёр или репортёр, человек деловой и нормальный, он сел бы, закурил папиросу и сказал:
     "Вспомнился сегодня Днепр. Какая чудесная река, особенно при тихой погоде?"
     Ладно.
     А если бы он сказал:"Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит" – и т.д.!
     Неладно! Подумали бы, что он спятил, даже если бы Гоголя не читали и могли допустить, что это он сам так вдохновился.
     Литературный язык в разговоре безобразен потому, что мёртв. В России мы все говорили на живом языке. Он всегда менялся, отбрасывал изжитое, впитывал новое, не боялся ничего. Все участвовали в создании его, в питании новыми соками. Никто никого не одёргивал, не исправлял, не останавливал. Ich singe wie der Vogel singt¹ .
     Именно – "как птица", как чувствовалось. Наш петербургский язык был самый блёклый и чопорный. Даже соседка-Москва казалась нам немножко провинциальной и вульгарной.
     – Зачем говорить "што" вместо "что"? Зачем тянуть "ску-шно" вместо быстрого "скучно".
     И когда во время войны хлынули в обе столицы беженцы с юга, с запада и с юго-запада, тут мы пришли в настоящую ярость. Как смеют говорить "извиняюсь"! Как смеют "ехать поездом", а не "в поезде"! И почему всё время "так", зачем "же-ж" вместо "же". "Так я же-ж ехал вагоном". Очень это раздражало.
     Но когда мы сами двинулись в путь, хлынули сплошным потоком вниз через всю Россию и услышали на местах все эти грехи, горькие грехи против чистого русского языка, они уже не показались (мне, по крайней мере) такими отвратительными. Они, оказывается, просто, как нежные фрукты, не переносили перевозки.
     Русский язык, на котором говорили в Одессе, считается верхом лингвистического безобразия. Конечни, если писать на этом языке "Критику чистого разума" или "Историю романтизма Западной Европы", вышло бы, действительно, неладно.
     Но там, в Одессе, на родной почве, на улицах, где суетились юркие дельцы, будущие банкиры, и медленно гуляли бывшие банкиры, бывшие юркие дельцы, где всё время что-то защищают и в чём-то друг друга убеждают, – там этот язык выразителен и чудесен.
     В первый же день моего приезда сидела я зале большого одесского отеля. Здесь же вертелся неизвестный мне субъект, местный тип. И ясно было, что хочет заговорить. Наконец, нашёлся.
     – Сакжите, – спросил он, – вы, значит, тоже пассажир?
     – Что? – растерялась я.
     – Ну да. Раз вы живёте в этой гостинице, значит, вы здешний пассажир. Вы видели море?
     – Что?
     – Море – так это море.
     Вот это был живой язык! Таким языком у нас на севере рассказывали только анекдоты, а здесь он жил живой, юркий, гибкий и чего только не плёл.
     – Скажите, или вы придёте к нам?
     Всё правильно, только "или" выскочило, и получается презабавная штука, от которой сразу делается весело. Ответ иронически-любезный:
     – Или!
     Это значит – "вы хотите сказать: или не придёте? Так неужели вы можете предположить, что я не приду?"
     Видите, как сложно, как тонко!
     Этот одесский язык был исключительно красочен. Но здесь недурны и наши сибирские "однако", и удивительные окрики "кроме", когда человек недовольно прерывает собеседника, грозно подняв указательный палец. И всё это хорошо.
     Какие бы шлюзы ни ставили через наш бедный эмигрантский язык, он прорвёт их, и если суждено ему стать уродом, то и станет, хотя и будет живым.
     Чем питать его? Старыми нашими истрёпанными книжками? А самим нам много ли веку осталось?
     Горько, жалко, но это так!
     А разве там, в России, не отошёл язык от старого русла? Разве он тот, каким мы его оставили? Почитайте литературу. Поговорите с приезжающими. Прислушайтесь.
     Мы ещё храним старые заветы, потому что любим наше прошлое, всячески его бережём. А они не любят и отходят легко и спокойно.
     И мы хотя будем очень горевать, но уйдём тоже...

––––––––––––––––––––––––

¹  Я пою, как поёт птица